Рассказ М. Горького «Зрители» был напечатан в газете «Новая жизнь» в октябре 1917 г. и, как полагают комментаторы, создан по нижегородским впечатлениям будущего писателя, относящимся, судя по всему, к концу 1880-х гг. [1].
Небольшой текст рассказа, повествующего о нравах жителей одного из типичных русских городов, посвящен размышлению об отсутствии у людей сострадания и милосердия. На глазах всей улицы умирает раненный лошадью сиротка Костька, и ни один из прохожих и жителей окрестных домов не сделал ничего, чтобы помочь несчастному. Авторская интенция очевидна, она выражена в прямых оценках рассказчика («Так странно: в пятнадцати шагах от меня лежит человек, нуждаясь в немедленной помощи, мимо него ходят подобные ему и – не хотят помочь. Не хотят...» [1, 476], «Несколько сотен людей живет в улице, все дома тесно набиты ими, над моей головой неумолчно возятся переплетчики, вся улица предо мною засорена признаками обилия людей. А я чувствую себя в пустыне и, несмотря на душную жару, в сердце у меня злой, раздражающий холод» [1, 476], «я начал убедительно доказывать, что нельзя бросать людей на улице, как собак, и что каждый человек, даже маленький, заслуживает сострадания» [1, 477]) и даже очевидно отражает смысл названия рассказа: «Они наслаждались даровым зрелищем в том настроении, которое всегда и невольно внушает наблюдающему за ними невеселую мысль о том, что все события мира совершаются для удовольствия бездельников» [1, 470]. Однако идея рассказа сводится не только к тому, что непосредственно выражено устами повествователя. Для понимания смыслового поля текста необходимо включение в него широкого пласта Священного Предания, которое звучит, в виде пересказа житий святых, из уст одного из персонажей рассказа.
В завершающей части текста повествователь, выздоравливающий у себя в полуподвальной комнатушке на Прядильной улице и ставший очевидцем событий, связанных с похоронами генерала и увечьем Костьки-сироты, слышит рассказ некоего «знатока римской жизни» о житии святого Вонифатия, мученика III в. Житие святого собеседник малообразованных жителей Прядильной улицы пересказывает весьма свободно, пользуясь тем, что его слушатели не осведомлены в предмете разговора. Действительно, в русскоязычной среде было известно житие великомученика Вонифатия, читающееся в «Житиях святых» Дмитрия Ростовского под 19 декабря. Как отмечают комментаторы рассказа, «по преданию, Вонифатий жил в Риме и предавался разврату, но, желая искупить свои грехи, отправился в город Таре за мощами христианских мучеников. Вскоре Вонифатий громогласно объявил себя христианином, за что был казнен в 290 году. По легенде, после «усечения головы» он ласковым взглядом приветствовал тех, кто пришел за его телом» [1, 622]. В рассказе безымянного оратора Вонифатий превращается в пьяницу, его долгая борьба за торжество христианства превратилась в один эпизод, в котором стремительно и эффектно совершается подвиг святого: он останавливает солдат, мучающих христиан, объявляет себя христианином; « Тут его сейчас схватили и – р-раз! – тоже голову напрочь. А он преспокойно взял ее за волосья, положил под мышку себе и пошел по улице и пошел!», распевая «Христос воскресе» [1, 479]. Здесь оказались совмещенными житие св. Вонифатия и западная традиция почитания святых, принявших мученическую смерть через отсечение головы, в которой изображение святого с отнятой головой в руках (кефалофора) получает широкую традицию в визуальном искусстве, прежде всего скульптуре и живописи [3]. Известно еще одно упоминание об этом сюжете в русской литературе: в сцене разговора Федора Павловича Карамазова со священнослужителями в монастыре. Иеромонах отец-библиотекарь тогда строго отвечает, что «Ничего подобного во всех Четьих-Минеях не существует»; впоследствии выясняется, что Федор Карамазов слышал это от одного француза в Париже за обедом. Это указание важно потому, что на портале Нотр-Дам де Пари есть скульптурное изображение святого Дионисия-кефалофора. В русской культуре, далекой от натуралистичности в изображении святых, их мук и страстей (особенно скульптурных), подобный сюжет является чужеродным, заимствованным в поздние эпохи, когда зрелищность оказывалась важнее исконной русской созерцательности.
Именно это – жадное внимание к сенсации, к поражающему воображение – обнаруживают «зрители» Прядильной улицы. «Ах ты, боже мой! Поглядеть бы раз в жизни на эдакое чудо, а то – живешь, живешь...», – говорят они, веря рассказу о святом, несшем свою голову, ибо «так в житии писано», и «эдак – не выдумать!» [1, 479]. При этом смерть сироты Костьки с раздробленными ногами для них – привычное и не достойное внимания событие. И дело не в том, что Костька – не святой; они бы и к святому Вонифатию отнеслись так же, как к реальному сироте: просто дивились бы («поглядеть бы!»). А учитывая, что святой Вонифатий еще и не нес свою голову (т.е. «чуда», по мнению обывателей, и не было бы), то его бы еще и упрекали, как маленького Костьку, лезшего, по их мнению, куда не надо. Даже святость стала для «зрителей» лишь зрелищем; именно о таких говорил почти две тысячи лет назад Христос: «они видя не видят, и слыша не слышат, и не разумеют <…> ибо огрубело сердце людей сих» (Мтф. 13: 13 – 15).
Кольцевая композиция рассказа лишь усиливает его основную идею. Похороны важного лица в начале рассказа, на которые вылезла посмотреть вся улица, стали «отъездом генерала в жизнь бесконечную» [1, 470] лишь для рассказчика, вспомнившего о человеческой сути чиновника. Похороны Костьки-сироты в конце рассказа лишь на время отвлекают от житий святых мучеников слушателей, даже не задумавшихся о возможном сходстве кончины прославившихся угодников со смертью в мучениях своего близкого, которому они вовремя не пришли на помощь. Примечателен диалог между обывателями и пьяненьким ломовиком Гущиным, везущим гроб с телом Костьки.
– Гущин – кого везешь? – спросил голос, рассказывавший о мученике Вонифатии.
Старичок извозчик охотно отозвался:
– Вашего... этого – сиротку...
– Коську?
– Его.
– Неужели – помер?
– А – как же? Живого не схороним, не бойсь! [1, 480]
Гущин, сам того не ведая, говорит жителям Прядильной улицы о том, что сирота был их, обывателей, близким («вашего… сиротку»). Жители остаются по-прежнему остаются глухими. Позабыв про Костьку в день его увечья, они теперь лениво удивляются: неужели помер? Старый извозчик своей непосредственной реакцией словно опять взывает к их совести: «А как же?»; среди людей, которые бесчувственны к страданиям другого, смерть человека неизбежна. Но и этого не понимают «зрители», и переводят разговор (и вину) на врачей, которые, якобы, и повинны в смерти Костьки, потому что нынче «человек – нипочем, дешевле дров» [1, 480]. Обесценивание человеческой жизни, которое жители хмуро и равнодушно констатируют как факт, становится нормой их собственной жизни. И трагедия заключается в том, что они не являются силой, противопоставленной умирающему сегодня, они сами заложники общей для всех них системы ценностей; умирай они в мучениях завтра – будут готовы к всеобщему равнодушию, хоть и будут роптать, по обыкновению. Зрители и действующие лица в этом непрекращающемся представлении постоянно и закономерно сменяют друг друга.
Духовная слепота «зрителей», глядящих, но не видящих, оттеняется в рассказе упоминанием мучающегося Костьки о том, что теперь, с раздробленной ногой, он не попадет на богомолье на Баранов ключ, куда его отпустил хозяин. Баранов ключ – святое место близ Нижнего Новгорода, место, где, по преданию, в начале XIX в. от слепоты был исцелен купец Баранов, построивший над родником часовню во имя иконы Богородицы Живоносный источник. Этой иконе, написанной в память помощи Богородицы в V в. в роще у источника близ Константинополя слепому Льву Маркеллу, будущему императору, молятся об избавлении от недугов телесных и душевных. Не дошел Костька до иконы и Баранова ключа, а зрители Прядильной улицы и не услышали его стенаний, поскольку, будучи видимо здоровыми, не видели они своей душевной слепоты и глухоты, от которых, как они думают, в чудесах излечивались лишь в житиях святых, а не в этой жизни, где человек так дешев.
«Знаки присутствия» Божественного, о котором так любили слушать жители Прядильной улицы, растворены в их собственном окружении – только рассмотреть их они оказываются не в состоянии. Умирающий сирота носит имя императора, о времени которого упоминает рассказчик житий: «Как турки Царьград забрали, тут пошло разорение... разорился весь народ и принял нашу веру...» [1, 480]. Царьград (Константинополь) был основан Константином, за распространение христианства прославленным равноапостольным, вместе с матерью его Еленой. Костька в рассказе М. Горького, сирота без матери и отца, наделен фамилией «Ключарев», словно несет на себе знак разгадки, «ключа» к обретению жителями духовного спасения, которое они искали в житиях древних святых. Жестокосердие, пренебрежение страданиями другого, душевная мертвечина жителей разорят их собственный город без всякого внешнего вторжения, без турок и прочих врагов, ибо внутренние враги человека страшнее: губят не только тело и земные царства, но и душу, для которой будет закрыто Царствие Небесное. Бездушные жители Прядильной улицы сами становятся выродками-«игошами», которым они называют юродивого Игошу Смерть в Кармане, ставшего причиной переполоха на улице и увечья сироты Костьки, которого не призрели люди, а отнеслись к нему с презрением. Потому и упоминается в конце рассказа Житие святых Кирика и матери его Улиты, на глазах которой сын ее погиб за веру; потом была замучена и убита сама Улита. Мальчик-сирота мучился на виду всего народа Прядильной улицы – и были они хуже давних нехристей, потому что почитали себя христианами.
Начиная с названия рассказа, все повествование и идейный его смысл сосредоточены вокруг ключевого корня слова «зреть». В этом корне удивительным образом заключены, в зависимости от контекста, противоположные смыслы. Если «зреть», согласно словарю В.И. Даля, – это ‘глядеть, смотреть, понимать, постигать’, то «зритель» – это тот, «кто смотрит, глядит на что-либо, на зрелище, видок, очевидец, очной бытчик», т.е. сторонний наблюдатель, внешний по отношению к совершающемуся. Можно смотреть и не видеть – это отражено в пословицах типа «Зряч, да не зорок»; быть зрячим и не прозреть – «И зрячий глаз, да не видит нас». Можно помнить, что у человека есть «зрак» – ‘лицо, вид, образ, лик, облик’, и при этом знать, что многое человек может делать «зря» – т.е. «наобум, как ни попало, как глянул или глянулось, бестолково, опрометчиво, без цели и надобности». И дело здесь не в отведенной человеку, в зависимости от ситуации, роли, а в его деятельном участии в том, чтобы из зрителя стать зрящим, чтобы из презираемого и ничего не стоящего человек превратился в то важное и значимое, что, по словам самого же Горького, должно «звучать гордо».