Положение науки сегодня в России волнует, прежде всего, учёных, в течение длительного периода привыкавших к высокой оценке их деятельности со стороны общества и государства. Хотя суждения о кризисном состоянии науки, фундаментальной, в особенности, можно было встретить на страницах центральной печати ещё в конце 80-х годов прошлого столетия. Ощущение кризиса не в последнюю очередь было вызвано снижением интереса в обществе к ценностям «застойного» времени, куда относили и науку. Её достижения советского периода были дискредитированы, в числе прочих, хотя подрыв доверия к ней наблюдался уже и в «развитом социализме», построенном, как известно, на «научной» основе. Да и в сознании постсоветского общества, озабоченного тем, чтобы выжить, наука уже не представлялась какой-либо ценностью. Тем более что преимущества в науке «загнивающего капитализма», в особенности после его впечатляющих побед в космосе, были очевидны. Идеологическое обеспечение российской науки, символами которой стали атомные электростанции, атомоход «Ленин», запуски бесчисленных спутников Земли, противоречило осознанию их явной экономической необоснованности. Сегодняшнее состояние российской науки предопределено многими факторами, в том числе искусственным превознесением её и, как следствие этого, завышенным самомнением учёных, работавших под опекой партии и государства.
Таким образом, снижение интереса к науке в российском обществе можно было наблюдать ещё в конце 80-х годов прошлого столетия. О том, что она испытывает кризис, говорится и пишется немало. К симптомам кризиса принято относить низкий уровень финансирования, старение научных кадров и отсутствие системы их воспроизводства, безработицу среди учёных и снижение их уровня жизни, утечку умов, идей и технологий, падение престижа научного труда, сокращение общей численности учёных и растущий среди них пессимизм относительно будущего науки.
Но положение, в котором оказалась российская наука, не является чем-то исключительным. Известно, что в истории науки кризисы случались неоднократно. Они были связаны с утратой веры в привычные системы ценностей, с изменением представлений или парадигм, по Т. Куну, определявших «нормальное» развитие науки в течение какого-то отрезка времени [2]. Периодически возникавшие кризисы были следствием разрушения привычных представлений и положения науки, считавшегося нормальным. Нет нужды доказывать, что подобные представления, как и вера в их истинность, для самого учёного составляют смысл не только его профессиональной деятельности, но и жизни. В период кризиса некоторые исследователи были вынуждены оставить науку, поскольку отказ от своих убеждений и неприятие иных означал для них отказ от науки вообще. Для учёного, да и не только для него, в подобной ситуации, такой шаг равнозначен отказу от жизни. Не всегда в буквальном смысле, конечно, хотя, как показывают исследования, неврозы и суициды тоже сопровождают кризисы профессионального самосознания учёных. М. Планк прямо выражал подобное состояние в науке: «Учёные не меняют своих взглядов, они просто умирают».
Схематически, нечто подобное произошло и в российской науке. Дело не только в том, что массовым сознанием она уже не воспринимается как необходимая часть духовной культуры, хотя и это симптом, конечно, с которым нельзя не считаться. Но данное обстоятельство можно объяснить неразвитостью самого сознания. Действительно, как оценить расхожее сегодня мнение, с которым, похоже, смирились и сами учёные, о ненужности науки современному российскому обществу? Ведь речь идёт о науке, строившейся в СССР в 20–30-х гг. по образцу западной, доказавшей, казалось бы, своё превосходство. Но оно, похоже, не впечатляет обыкновенного россиянина, с его особым характером, с его неприспособленностью к формализму западной рациональности, с безразличием к долговременному и положительному культуротворчеству. Об этом писали и некоторые отечественные философы в начале прошлого века. Здесь есть, конечно, определенный смысл. Он проясняет в чём-то нынешнее состояние российской науки, но не объясняет её успехи предкризисного времени.
Очевидно, что своими успехами наука была обязана не упомянутым особенностям национального характера, а иному фактору. Речь идёт, прежде всего, о целенаправленной политике советского государства в области науки. Основы такой политики были заложены ещё Петром Великим, весьма просто объяснявшим причину отсталости России: «Западная Европа раньше нас усвоила науки древнего мира, и потому нас опередила, мы догоним её, когда в свою очередь усвоим эти науки». Понятно, что Петр рассматривал науку как средство активизации и ускорения российской культуры и жизни в целом. Но и спустя два века, уже в советском государстве, науке приписывалась всё та же роль. Эффективность науки оценивалась её достижениями не в области познания закономерностей природы и общества, а в области экономики, в сфере промышленного и сельскохозяйственного производства. Прикладное значение, посредственная роль науки рассматривались как смысл и цель её существования. Идейным обоснованием подобного воззрения служило известное марксистское положение о превращении науки в «непосредственную производительную силу». Истина, о которой, как свидетельствует российская история, да и не только она, знал уже Петр Великий.
Понятно также, что, по-своему оценивая роль науки, он имел в виду, прежде всего естествознание. Социогуманитарной науки в его время ни в Западной Европе, ни в России попросту не было. Именно естественные и технические науки составили у Петра образ науки в целом, традиционно, спустя два столетия, воспроизведённый в политике советского государства и целенаправленно насаждаемый в массах. Этот образ науки, а истоки его можно обнаружить еще в средневековом квадривиуме, сохранился в российском обществе и по настоящее время. Именно с ним связаны ощущения общего кризиса науки.
Можно ли рассматривать данный образ науки в качестве привычных представлений или парадигмы, определявшей период её нормального развития? Полагаю, что нет. Он – общий, слишком абстрактный, чтобы для самой науки быть моделью постановки проблем и методом их решения. Но его вполне достаточно для формирования обыденных представлений о науке, для создания условий, в случае необходимости, её интенсивного развития. Такие условия действительно создавались в СССР накануне второй мировой войны, а также в послевоенное время, вплоть до середины 80-х гг. Причём создавались с теми же – утилитаристскими – целями, какие были и у Петра.
Как и все крупные преобразования в России, советская наука вырастала «сверху». Она не могла вырасти иначе, естественным путём, поскольку в годы после революции российская наука была разрушена, что отчётливо проявилось в распаде её коллективных субъектов – научных сообществ. Это не означает, конечно, что учёные в период образования СССР исчезли вообще. Их было не так уж много к 1917 г. (чуть более 11 000), а в 30-е годы число научных работников возросло в 10 раз[1]. Однако не количество учёных определяет научное сообщество, а система общепринятых представлений, независимость суждений и автономия в решении внутринаучных проблем, опыт свободных дискуссий и дух равенства всех перед истиной. Таковы формообразующие основы научного сообщества. Их не было в период создания советской науки, да и быть не могло, поскольку основы не вырастают благодаря правительственным санкциям. Соответственно, не было в тот период и научных сообществ. Когда, например, П.Л. Капица в 1934 г. возвратился из Кембриджа, в письме к Сталину он обратил его внимание на «отсутствие научной общественности» в СССР [1].
Но и позже о такой общественности в стране можно было говорить очень условно. По образцу западной она так и не возникла. Были отдельные научные школы, созданные яркими личностями, успевавшими генерировать идеи и обосновывать их лояльность. Но не было соответствующего фермента, необходимого для свободного обмена идей и мнений – традиции невмешательства в науку со стороны власти. Да и могла ли появиться такая традиция, если наука была содержанкой? Существовала даже отдельная статья расходов государственного бюджета: «содержание науки». Когда к середине 80-х гг. власть обратилась к политическим реформам и преобразованиям, наука просто осталась без содержания.
Точнее говоря, без содержания остались сферы деятельности, соответствующие традиционному для российской истории образу науки. Он стал неинтересен, поскольку не оправдал ожиданий. Ставка на науку, сделанная в прошлом, была проиграна. Неуспехи СССР в научно-техническом соревновании с Западом были очевидны, поэтому дальнейшее содержание науки лишалось какого-либо смысла. Повинна ли была в них наука? Ведь она, как уже отмечалось, так и не вышла из-под опеки государства, так и не оформилась в научное сообщество. Причины известны, но наказанной все же оказалась наука в её традиционном образе. Она лишилась достойного финансирования, что стало следствием, а не причиной её кризиса.
Нетрадиционный для России образ науки вырос «снизу». Он возник в связи с бурными социально-политическими событиями, сопровождавшими распад СССР. Правда, причины появления нового образа были почти те же, что и во времена Петра Великого, а также в период становления советского государства: не отстать от Запада. Теперь уже, разумеется, не в сфере производства, а в области социальных отношений, в вопросах демократизации и рыночной экономики. «Закрытое общество», каким был СССР, по-видимому, открылось, о соревновании с Западом речь уже не шла, «не отстать» от него означало соответствовать ему каким-то образом. Может быть даже «встроиться» в него, что было бы эффективнее, чем противостоять. Разительное несоответствие обозначилось, прежде всего, в области экономических, правовых, политических отношений, в образовании, иными словами – в социальной сфере. В советское время эта сфера исследовалась мало, сами исследования имели апологетический характер. Господствующий образ науки и идеология исключали саму возможность признавать подобные исследования научными, но их кризис вызвал к жизни новый образ науки. Его составили дисциплины социогуманитарного цикла: экономика, право, социология, психология, политология, в меньшей мере – культурология и философия.
Прежний образ науки соответствовал задачам материально-технического прогресса. Но результаты прогресса мало ощущались в повседневной жизни, они относились скорее к успехам в освоении космоса, в расщеплении атомного ядра и т.п. Такие успехи рождали только иллюзии эффективного решения проблем материального производства. Новый образ науки можно назвать её «возвращением со звёзд». Он отвечает иным задачам науки, в ней видели, прежде всего, средство преодоления этатистски ориентированной идеологии, поиск способов индивидуального самоопределения и самообеспечения в условиях, когда государство не может гарантировать хоть сколько-нибудь достойный уровень жизни. Социогуманитарные науки вдруг оказались в центре внимания личности, поскольку именно они могли служить средством освоения социо- и психотехники выживания. Практичность этих наук стала очевидной в области производства новых социальных, межличностных отношений. Неудивительно, что в 90-е годы высшее образование в России переключилось на подготовку экономистов, юристов, социологов, что 97 % негосударственных вузов предоставляют услуги в сфере гуманитарного образования. Но и государственная система высшего образования переживала подъём в течение десяти–пятнадцати последних лет за счёт повышенного спроса на гуманитарные специальности, обеспечивая, благодаря этому, подготовку и специалистов в малопрестижных естественнонаучной и технической областях. Достаточно сказать, что 75 % новых учебных вузовских курсов относятся к сфере менеджмента, юриспруденции и экономики [4].
Смена образов науки в современной России обусловлена изменениями в российской культуре. Образ последней тоже изменился. Ушло в прошлое из теории абстрактное и безотносительное к человеку определение культуры как «совокупности материальных и духовных ценностей». В сегодняшних исследованиях культурологов она понимается как способ деятельности преобразующего себя человека, как вид его бытия. Специфика данного вида в том, что он создаётся его носителем, субъектом, самой личностью [3]. По-новому понимается и наука: это знания, необходимые человеку в повседневной жизни, в том числе и для собственного развития. С их помощью он должен не только самостоятельно и результативно действовать, но и изменяться, в соответствии с изменениями в сфере своей деятельности.
Без преувеличения можно сказать, что социогуманитарная наука в России переживает сегодня период своего рождения. Её быстрое становление вызвано такими же условиями, какие существовали ещё во времена расцвета древнегреческого полиса, с его демократией. В своих истоках наука являлась не столько инструментом познания, сколько средством социализации личности, формой самосознания, соответствовавшей демократии. Закономерным, поэтому, представляется факт совпадения в европейской истории науки и демократических преобразований. То же можно сказать и о современной России: демократизация жизни, хотя и не всегда понятная, не без изъянов, индивидуализация общественных отношений, диверсификация производства – все эти процессы обусловливают расцвет науки в изначально свойственной ей роли социализации личности. Поэтому основным источником самосознания молодых россиян служит сегодня индивидуальный опыт, обретаемый в необходимом образовании и общении, а не традиции и авторитеты.
Но социогуманитарная наука, как, впрочем, и культура в России, наряду с отдалённой схожестью её с наукой в Древней Греции, отличается своим вторичным и заёмным характером. Имеется в виду то обстоятельство, что российские социогуманитарии не столько познают, сколько узнают и усваивают знания, произведённые в науке Запада [5]. Сегодня в России, чтобы быть современным учёным, достаточно знать иностранные языки и уметь пользоваться Интернетом. Естественно, что с Запада «перекачиваются» прежде всего, знания об обществе, как более развитые, а не о человеке. И высшее образование в России, соответственно, ориентировано в основном на социальные, а не на гуманитарные дисциплины. Педагогике, философии, культурологии как в высшей, так и в средней школе внимания уделяется всё меньше. Это ведёт к расщеплению нового образа науки и соответствующей культуры, к появлению двух культур – социальной и гуманитарной.
О «двух культурах» писал Т. Кун, немногим раньше – Ч. Сноу [6]. Правда, имелись в виду культуры естественников и гуманитариев. Но здесь, по-видимому, мы имеем дело с одним из примеров единой логики развития научного знания. Действительно, нет оснований полагать, что разделение науки в целом на естественные и гуманитарные, обусловленное различными – количественными и качественными – методами познания, не будет продолжено, в частности, в социогуманитарной науке. Этому способствует и предрасположенность именно социальных наук к методам естествознания. А в России такому разделению способствуют традиции школьного образования, где естественным дисциплинам и сегодня уделяется больше внимания, чем гуманитарным.
Но если отмеченная логика все же верна, то разделение российской науки должно завершиться возрастанием роли, прежде всего гуманитарных наук, обращённых к личности. При том условии, что в ближайшие годы не произойдет очередного «великого перелома», к чему до сих пор склонялась российская история каждые 20–30 лет. При том условии, также, что именно гуманитарное образование будет осознано в России как её самый важный ресурс. И при том ещё условии, что отношение российского правительства к гуманитарным наукам не будет основано на петровских и советских традициях. Условий, конечно, немало. И всё же есть основания утверждать, что в обозримом будущем «возвращение со звёзд» российской науки завершится. Оно не может быть возвращением в никуда. Место своеобразного приземления уже обозначено и логикой самой науки, и определёнными, всё более явными традициями российской культуры – человеческое самопознание и самотворчество.
[1] Для сравнения: к 2000 г., после значительного сокращения общей численности занятых научно-исследовательской работой в предшествующие годы, она составляла в России 887,7 тыс.